Идеальная мания
Тридцать восьмая посиделка
Такое впечатление, что я скитаюсь по миру. На самом деле живу много лет на одном месте, не выезжаю, а мне кажется, что я мыкаюсь по миру…
Это с той поры, когда я бродил по посёлку, по лесу, по заброшенным ангарам, по Амуру, в дождь и снег, и я чувствовал, что впереди у меня скитальчество. Скитальчество – это не значит ходить по дорогам, это дороги творческих преодолений вершин, это дороги сюжетов и поисков выражения…
С приездами в поселок я путаюсь. После армии я там бывал через год – на месяц, другой. Как-то попадал и зимой, и случилась смешная попытка соития с одной училкой младших классов – эти молоденькие училки младших почему-то более доступны. И она тоже наставнически меня подбадривала, ибо после изрядного количества наверняка Агдама или браги я уже хотел разве что уснуть среди тех бескрайних снегов. Я помню, что ей было одновременно и лестно быть со мной и абсолютно начихать на сексуальное удовлетворение. Я еще тогда это не отметил в женщинах – равнодушие сексуальное, даже при всём их напускном энтузиазме.
Тогда была пурга, и уже совсем темно, мы гуляли толи после клуба, толи… Какие-то парни хотели меня побить, они имели на мою спутницу виды.
- Но знаешь, Маруся, что я остро запомнил?
Я наговаривал Марусе аудиофайл в Вацап, она требовала, чтобы первой ее знакомил с новыми Посиделками, которые она в шутку назвала Говорилками.
- Там был небольшой пирс - весь во льдах, кругом снегА, раскрытые ворота лимана, ночь, холод, бесконечный белый рай. Мы пришли на тот пирс, где стоял маленький летний кран с допотопной кабинкой, куда я взобрался, толи сломав дверь, толи она была не запрета, мы сидели в этой кабинке, и я почти уже возобладал обескураженной училкой… в холодной кабинке, в пургу, ночью.
Но, Маруся, до этого на этом пирсе со мной случился экстаз – взрыв энергии дикой силы. Конечно, тут и выпитое давало знать. Но я всё запомнил!
Даже и не скажешь, что я запомнил, а именно – всё вокруг, весь этот ночной лиман, крутой склон сопки сбоку над нами, стылость ветра с крупными снежинками, безлюдье полнейшее, и почему-то себя - выжимаемого, словно мокрый лоскут, до слёз. Это была страшной силы лирика, и будто гигантское Око смотрело на меня, сосало из меня влагу, и в то же время вошло в меня затяжным взрывом… Потом мы сидели в этой кабинке крана, в ароматах мазута, прижимались, и она утешала меня, словно мать.
Уже перед рассветом в ее квартирке всё закончилось, я совсем не помню интимных ощущений. Она приняла часть моего безумия, потому что я много тогда наговорил. Она ничего не понимала, а лишь сочувствовала этому непонятому во мне. Память сохранила только ее распластанные ноги в ворохе простыней, моё бессилие, и, опять же, какое-то утешение от ее рук.
Не знаю уже, как ее звали, больше я ее не видел.
Нужно сказать, что перед этим, там же на пирсе, я совершил некий дикий танец с кружением среди снега, летящего беспрестанно. Это был край материка. Это был выход внутреннего отчаянья, а затем наполнение неведомой тогда еще избирательной силы. Я плясал до бессилия.
Остались ярчайшие картины: белая ширь лимана, струящийся с небес свет и моё собственное выжатое тельце, валяющееся на ледяном пирсе. И ощущение Её присутствия.
Затем я уехал и быстро всё забыл. Не должен же я был помнить алкогольное отравление, смазанный секс, рыдания взахлёб, доступную девицу, разборки из-за неё и все непонятки с видением Ока, пронзающего плоть.
Маруся прислала на это голосовое сообщение:
- Ты воин, - совсем тихо было ею сказано, - тебя посвящали много раз.
Потом она молчала, не стала ничего добавлять и другим тоном вопросила:
- Сексуальное равнодушие, говоришь… а что это за смазанный секс, у тебя часто такое повторялось? Говорни про это.
Вот чем Маруся хороша – она умеет направить мои истории в интересное ей русло. Немного по-другому, конечно, и совсем не так, как направляли моё возбуждение чуткими пальчиками первые мои училки по половым урокам.
